Окаянные дни. Анализ рассказа бунина окаянные дни Окаянные дни содержание
В первой четверти XX века, в 1918-1920 годах, известный российский писатель Бунин вёл свой личный дневник, в котором он в форме небольших письменных заметок описывал все громкие события, происходящее на территории родной страны. Кроме общей политической обстановки, Бунин также писал про жизнь обычных людей, которых он видел на улице. По сути, произведение рассказывает о небольшом отрезке российской истории с позиции обычного писателя, не имеющего своих интересов в происходящем и просто старающимся прожить сам и помочь другим.
1918 год Бунин без
Зазрения совести именует «проклятым», а в будущее он смотрит вовсе не с надеждой, здраво рассуждая о том, что проблемы будут всегда, и с развитием общества их будет становиться всё больше.
Множество заметок писателя посвящены обычным жизненным ситуациям, с которыми он встречался на каждом шагу. Каждая из них даёт читателю частичное понимание непростой обстановки в стране и изменениях в сознании людей, которые, впрочем, пытаются сопротивляться грядущим народным реформам.
Так, Бунин пишет про скорое наступление со стороны немецкой армии, которое, однако, не вызывает особого страха перед обычными жителями,
А большинство боеспособных мужчин стараются избежать призыва к оружию, боясь, что их отправят на передовую. Некоторые офицеры могут нарушать общественные правила, не опасаясь каких-либо последствий.
Из Симферополя в Москву стремительно прибыл известный в своих кругах критик по имени Дерман. На вопросы о причине своего приезда он отвечал страшными рассказами об ужасах, творящихся на улицах мирного ранее Симферополя: повсюду кровь, мертвецы и паника. По словам Дермана, одного пожилого полковника сожгли заживо, в качестве костра используя топку паровоза.
Бунин отмечает, что большинство окружающих его людей пытаются рассуждать о народной революции, призывая оставаться рациональными и относительно беспристрастными, хотя сами прекрасно понимают, что это невозможно.
В трамваях царит полнейший хаос: толпы разъярённых солдат отчаянно пытаются сбежать подальше от Москвы, здраво опасаясь, что их могут послать в Петербург на войну с немецкими войсками. Прогуливаясь по улицам города, Бунин однажды встретил мальчишку в военной форме, который был пьян настолько, что с трудом мог ходить. Сами солдаты, поддавшись всеобщей панике и не понимая, что теперь будет с государством, ведут себя совершенно неподобающе, расталкивая и оскорбляя всех гражданских, попадающихся им на пути.
На стенах, столбах и заборах расклеены афиши и плакаты, в которых говорится о продажной натуре таких политических деятелей, как Ленин и Троцкий, которые были подкуплены командованием немецкой армии. Никто не знает о точных суммах «взяток», но автор уверенно утверждает, что денег там было предостаточно.
Разговорившись с одним офицером, Бунин узнаёт, что, по мнению большинства солдат, все проблемы в стране из-за резкой смены власти, которая стремительно перешла в руки преступников, недавно выпущенных из тюрем, где им самое место. Многие военные хотели бы лично пристрелить бывших заключённых, но смелости у них не хватает.
На улицах собираются толпы людей с плакатами, призывающими русский народ подняться и дать отпор великому неприятелю. Что иронично, выступающие, как правило сами не русские, а лидеры таких столпотворений явно не отличаются особыми манерами, так как сами являются отпущенными на свободу преступниками, преследующими свои цели.
На Лубянке расположился целый базар, состоящий из ряда торговых лавок, уличных кухонь и простых продавцов, впихивающих свой товар каждому, кто попадёт в их поле зрения. Периодически проезжают грузовики, наполненные усталыми, но довольными солдатами, предчувствующими скорые изменения в обществе, из которых можно извлечь немало выгоды. Все единогласно заявляют, что социализм при нынешних обстоятельствах невозможен, но вот буржуев надо непременно убивать, о чём сообщают многочисленные надписи на каждом доме.
Люди резко воспылали ненавистью к отечественной литературе, представители которой всегда защищали интересы простого народа, высмеивая глупость зазнавшихся членов общественной власти, помещиков и продажных чиновников.
Бунин даёт краткое, но вполне информативное описание обычного сторонника народных репрессий и революции: яростный и фанатичный взгляд, дрожащие от праведного гнева руки, засаленная грязная одежда, противное зловоние давно немытого тела и постоянные громкие крики о «любви к миру и народу». Писатель искренне недоумевает, какую любовь могут принести подобные люди, являющиеся лишь пешками в руках народных манипуляторов.
В Одессе дела обстоят ещё хуже. Народ попрятался по домам, свет горит только в логовах преступников, а солдаты полностью забыли о манерах и банальном сострадании, вламываясь в дома и вытаскивая оттуда всё ценное.
Заметки Бунина оканчиваются в 1920 году, когда писатель был вынужден незамедлительно бежать из Одессы, спрятав свой дневник так надёжно, что сам потом долгое время не мог его найти.
Окаянные дни
В 1918-1920 годы Бунин записывал в форме дневниковых заметок свои непосредственные наблюдения и впечатления от событий в России того времени. Вот несколько фрагментов:
Москва, 1918г.
1 января (старого стиля). Кончился этот проклятый год. Но что дальше? Может, нечто еще более ужасное. Даже наверное так...
5 февраля. С первого февраля приказали быть новому стилю. Так что по-ихнему уже восемнадцатое...
6 февраля. В газетах - о начавшемся наступлении на нас немцев. Все говорят: "Ах, если бы!". На Петровке монахи колют лед. Прохожие торжествуют, злорадствуют: "Ага! Выгнали! Теперь, брат, заставят!"
Далее даты опускаем. В вагон трамвая вошел молодой офицер и, покраснев, сказал, что он "не может, к сожалению, заплатить за билет". Приехал Дерман, критик, - бежал из Симферополя. Там, говорит, "неописуемый ужас", солдаты и рабочие "ходят прямо по колено в крови". Какого-то старика-полковника живьем зажарили в паровозной топке. "Еще не настало время разбираться в русской революции беспристрастно, объективно..." Это слышишь теперь поминутно. Но настоящей беспристрастности все равно никогда не будет А главное: наша "пристрастность" будет ведь очень и очень дорога для будущего историка. Разве важна "страсть" только "революционного народа"? А мы-то что ж, не люди, что ли? В трамвае ад, тучи солдат с мешками - бегут из Москвы, боясь, что их пошлют защищать Петербург от немцев. Встретил на Поварской мальчишку-солдата, оборванного, тощего, паскудного и вдребезги пьяного. Ткнул мне мордой в грудь и, отшатнувшись назад, плюнул на меня и сказал: "Деспот, сукин сын!" На стенах домов кем-то расклеены афиши, уличающие Троцкого и Ленина в связи с немцами, в том, что они немцами подкуплены. Спрашиваю Клестова: "Ну, а сколько же именно эти мерзавцы получили?" "Не беспокойтесь, - ответил он с мутной усмешкой, - порядочно..." Разговор с полотерами:
Ну, что же скажете, господа, хорошенького?
Да что скажешь. Все плохо.
А Бог знает, - сказал курчавый. - Мы народ темный... Что мы знаем? То и будет: напустили из тюрем преступников, вот они нами и управляют, а их надо не выпускать, а давно надо было из поганого ружья расстрелять. Царя ссадили, а при нем подобного не было. А теперь этих большевиков не сопрешь. Народ ослаб... Их и всего-то сто тысяч наберется, а нас сколько миллионов, и ничего не можем. Теперь бы казенку открыть, дали бы нам свободу, мы бы их с квартир всех по клокам растащили".
Разговор, случайно подслушанный по телефону:
У меня пятнадцать офицеров и адъютант Каледина. Что делать?
Немедленно расстрелять.
Опять какая-то манифестация, знамена, плакаты, музыка - и кто в лес, кто по дрова, в сотни глоток: "Вставай, подымайся, рабочай народ!". Голоса утробные, первобытные. Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин, все как на подбор, преступные, иные прямо сахалинские. Римляне ставили на лица своих каторжников клейма: "Сауе гигет". На эти лица ничего не надо ставить, и без всякого клейма все видно. Читали статейку Ленина. Ничтожная и жульническая - то интернационал, то "русский национальный подъем". "Съезд Советов". Речь Ленина. О, какое это животное! Читал о стоящих на дне моря трупах, - убитые, утопленные офицеры. А тут "Музыкальная табакерка". Вся Лубянская площадь блестит на солнце. Жидкая грязь брызжет из-под колес. И Азия, Азия - солдаты, мальчишки, торг пряниками, халвой, маковыми плитками, папиросами... У солдат и рабочих, то и дело грохочущих на грузовиках, морды торжествующие. В кухне у П. солдат, толстомордый... Говорит, что, конечно, социализм сейчас невозможен, но что буржуев все-таки надо перерезать.
Одесса. 1919 г.
12 апреля (старого стиля). Уже почти три недели с дня нашей погибели. Мертвый, пустой порт, мертвый, загаженный город-Письмо из Москвы... от 10 августа пришло только сегодня. Впрочем, почта русская кончилась уже давно, еще летом 17 года: с тех самых пор, как у нас впервые, на европейский лад, появился "министр почт и телеграфов...". Тогда же появился впервые и "министр труда" - и тогда же вся Россия бросила работать. Да и сатана Каиновой злобы, кровожадности и самого дикого самоуправства дохнул на Россию именно в те дни, когда были провозглашены братство, равенство и свобода. Тогда сразу наступило исступление, острое умопомешательство. Все орали друг на друга за малейшее противоречие: "Я тебя арестую, сукин сын!".
Часто вспоминаю то негодование, с которым встречали мои будто бы сплошь черные изображения русского народа. ...И кто же? Те самые, что вскормлены, вспоены той самой литературой, которая сто лет позорила буквально все классы, то есть "попа", "обывателя", мещанина, чиновника, полицейского, помещика, зажиточного крестьянина - словом, вся и всех, за исключением какого-то "народа" - безлошадного, конечно, - и босяков.
Сейчас все дома темны, в темноте весь город, кроме тех мест, где эти разбойничьи притоны, - там пылают люстры, слышны балалайки, видны стены, увешанные черными знаменами, на которых белые черепа с надписями: "Смерть, смерть буржуям!"
Говорит, кричит, заикаясь, со слюной во рту, глаза сквозь криво висящее пенсне кажутся особенно яростными. Галстучек высоко вылез сзади на грязный бумажный воротничок, жилет донельзя запакощенный, на плечах кургузого пиджачка - перхоть, сальные жидкие волосы всклокочены... И меня уверяют, что эта гадюка одержима будто бы "пламенной, беззаветной любовью к человеку", "жаждрй красоты, добра и справедливости"!
Есть два типа в народе. В одном преобладает Русь, в другом - Чудь. Но и в том и в другом есть страшная переменчивость настроений, обликов, "шаткость", как говорили в старину. Народ сам вказал про себя: "из нас, как из древа, - и дубина, и икона", - в зависимости от обстоятельств, от того, кто это древо обрабатывает: Сергий Радонежский или Емелька Пугачев.
"От победы к победе - новые успехи доблестной Красной Армии. Расстрел 26 черносотенцев в Одессе..."
Слыхал, что и у нас будет этот дикий грабеж, какой уже идет в Киеве, - "сбор" одежды и обуви... Но жутко и днем. Весь огромный город не живет, сидит по домам, выходит на улицу мало. Город чувствует себя завоеванным как будто каким-то особым народом, который кажется гораздо более страшным, чем, я думаю, казались нашим предкам печенеги. А завоеватель шатается, торгует с лотков, плюет семечками, "кроет матом". По Дерибасовской или движется огромная толпа, сопровождающая для развлечения гроб какого-нибудь жулика, выдаваемого непременно за "павшего борца" (лежит в красном гробу...), или чернеют бушлаты играющих на гармонях, пляшущих и вскрикивающих матросов: "Эх, яблочко, куда котишься!"
Вообще, как только город становится "красным", тотчас резко меняется толпа, наполняющая улицы. Совершается некий подбор лиц... На этих лицах прежде всего нет обыденности, простоты. Все они почти сплошь резко отталкивающие, пугающие злой тупостью, каким-то угрюмо-холуйским вызовом всему и всем.
Я видел Марсово Поле, на котором только что совершили, как некое традиционное жертвоприношение революции, комедию похорон будто бы павших за свободу героев. Что нужды, что это было, собственно, издевательство над мертвыми, что они были лишены честного христианского погребения, заколочены в гроба почему-то красные и противоестественно закопаны в самом центре города живых.
Из "Известий" (замечательный русский язык): "Крестьяне говорят, дайте нам коммуну, лишь бы избавьте нас от кадетов..."
Подпись под плакатом: "Не зарись, Деникин, на чужую землю!"
Кстати, об одесской чрезвычайке. Там теперь новая манера пристреливать - над клозетной чашкой.
"Предупреждение" в газетах: "В связи с полным истощением топлива, электричества скоро не будет". Итак, в один месяц все обработали: ни фабрик, ни железных дорог, ни трамваев, ни воды, ни хлеба, ни одежды - ничего!
Вчера поздно вечером, вместе с "комиссаром" нашего дома, явились измерять в длину, ширину и высоту все наши комнаты "на предмет уплотнения пролетариатом".
Почему комиссар, почему трибунал, а не просто суд? Все потому, что только под защитой таких священно-революционных слов можно так смело шагать по колено в крови...
В красноармейцах главное - распущенность. В зубах папироска, глаза мутные, наглые, картуз на затылок, на лоб падает "шевелюр". Одеты в какую-то сборную рвань. Часовые сидят у входов реквизированных домов в креслах в самых изломанных позах. Иногда сидит просто босяк, на поясе браунинг, с одного боку висит немецкий тесак, с другого кинжал.
Призывы в чисто русском духе: "Вперед, родные, не считайте трупы!*
Р. S. Тут обрываются мои одесские заметки. Листки, следующие за этими, я так хорошо закопал в одном месте в землю, что перед бегством из Одессы, в конце января 1920 года, никак не мог найти их.
Иван Алексеевич Бунин
Окаянные дни
Москва, 1918 г.
1 января (старого стиля).А кругом нечто поразительное: почти все почему-то необыкновенно веселы – кого не встретишь на улице, просто сияние от лица исходит:
– Да полно вам, батенька! Через две-три недели самому же совестно будет…
Бодро, с веселой нежностью (от сожаления ко мне, глупому) тиснет рукой и бежит дальше.
Нынче опять такая же встреча, – Сперанский из «Русских Ведомостей». А после него встретил в Мерзляковском старуху. Остановилась, оперлась на костыль дрожащими руками и заплакала:
– Батюшка, возьми ты меня на воспитание! Куда ж нам теперь деваться? Пропала Россия, на тринадцать лет, говорят, пропала!
7 января.
Был на заседании «Книгоиздательства писателей», – огромная новость: «Учредительное Собрание» разогнали!
О Брюсове: все левеет, «почти уже форменный большевик». Не удивительно. В 1904 году превозносил самодержавие, требовал (совсем Тютчев!) немедленного взятия Константинополя. В 1905 появился с «Кинжалом» в «Борьбе» Горького. С начала войны с немцами стал ура-патриотом. Теперь большевик.
5 февраля.
С первого февраля приказали быть новому стилю. Так что по-ихнему нынче уже восемнадцатое.
Вчера был на собрании «Среды». Много было «молодых». Маяковский, державшийся, в общем, довольно пристойно, хотя все время с какой-то хамской независимостью, щеголявший стоеросовой прямотой суждений, был в мягкой рубахе без галстука и почему-то с поднятым воротником пиджака, как ходят плохо бритые личности, живущие в скверных номерах, по утрам в нужник.
Читали Эренбург, Вера Инбер. Саша Койранский сказал про них:
Завывает Эренбург,
Жадно ловит Инбер клич его, -
Ни Москва, ни Петербург
Не заменят им Бердичева.
В газетах – о начавшемся наступлении немцев. Все говорят: «Ах, если бы!»
Ходили на Лубянку. Местами «митинги». Рыжий, в пальто с каракулевым круглым воротником, с рыжими кудрявыми бровями, с свежевыбритым лицом в пудре и с золотыми пломбами во рту, однообразно, точно читая, говорит о несправедливостях старого режима. Ему злобно возражает курносый господин с выпуклыми глазами. Женщины горячо и невпопад вмешиваются, перебивают спор (принципиальный, по выражению рыжего) частностями, торопливыми рассказами из своей личной жизни, долженствующими доказать, что творится черт знает что. Несколько солдат, видимо, ничего не понимают, но, как всегда, в чем-то (вернее, во всем) сомневаются, подозрительно покачивают головами.
Подошел мужик, старик с бледными вздутыми щеками и седой бородой клином, которую он, подойдя, любопытно всунул в толпу, воткнул между рукавов двух каких-то все время молчавших, только слушавших господ: стал внимательно слушать и себе, но тоже, видимо, ничего не понимая, ничему и никому не веря. Подошел высокий синеглазый рабочий и еще два солдата с подсолнухами в кулаках. Солдаты оба коротконоги, жуют и смотрят недоверчиво и мрачно. На лице рабочего играет злая и веселая улыбка, пренебрежение, стал возле толпы боком, делая вид, что он приостановился только на минуту, для забавы: мол, заранее знаю, что все говорят чепуху.
Дама поспешно жалуется, что она теперь без куска хлеба, имела раньше школу, а теперь всех учениц распустила, так как их нечем кормить:
– Кому же от большевиков стало лучше? Всем стало хуже и первым делом нам же, народу!
Перебивая ее, наивно вмешалась какая-то намазанная сучка, стала говорить, что вот-вот немцы придут, и всем придется расплачиваться за то, что натворили.
– Раньше, чем немцы придут, мы вас всех перережем, – холодно сказал рабочий и пошел прочь.
Солдаты подтвердили: «Вот это верно!» – и тоже отошли.
О том же говорили и в другой толпе, где спорили другой рабочий и прапорщик. Прапорщик старался говорить как можно мягче, подбирая самые безобидные выражения, стараясь воздействовать логикой. Он почти заискивал, и все-таки рабочий кричал на него:
– Молчать побольше вашему брату надо, вот что! Нечего пропаганду по народу распускать!
К. говорит, что у них вчера опять был Р. Сидел четыре часа и все время бессмысленно читал чью-то валявшуюся на столе книжку о магнитных волнах, потом пил чай и съел хлеб, который им выдали. Он по натуре кроткий, тихий и уж совсем не нахальный, а теперь приходит и сидит без всякой совести, поедает весь хлеб с полным невниманием к хозяевам. Быстро падает человек!
Блок открыто присоединился к большевикам. Напечатал статью, которой восхищается Коган (П.С.). Я еще не читал, но предположительно рассказал ее содержание Эренбургу – и оказалось, очень верно. Песенка-то вообще нехитрая, а Блок человек глупый.
Из горьковской «Новой Жизни»:
«С сегодняшнего дня даже для самого наивного простеца становится ясно, что не только о каком-нибудь мужестве и революционном достоинстве, но даже о самой элементарной честности применительно к политике народных комиссаров говорить не приходится. Перед нами компания авантюристов, которые ради собственных интересов, ради продления еще на несколько недель агонии своего гибнущего самодержавия, готовы на самое постыдное предательство интересов родины и революции, интересов российского пролетариата, именем которого они бесчинствуют на вакантном троне Романовых».
Из «Власти Народа»:
«Ввиду неоднократно наблюдающихся и каждую ночь повторяющихся случаев избиения арестованных при допросе в Совете Рабочих Депутатов, просим Совет Народных Комиссаров оградить от подобных хулиганских выходок и действий…» Это жалоба из Боровичей.
Из «Русского Слова»:
Тамбовские мужики, села Покровского, составили протокол: «30-го января мы, общество, преследовали двух хищников, наших граждан Никиту Александровича Булкина и Адриана Александровича Кудинова. По соглашению нашего общества, они были преследованы и в тот же момент убиты».
Тут же выработано было этим «обществом» и своеобразное уложение о наказаниях за преступления:
– Если кто кого ударит, то потерпевший должен ударить обидчика десять раз.
– Если кто кого ударит с поранением или со сломом кости, то обидчика лишить жизни.
– Если кто совершит кражу, или кто примет краденое, то лишить жизни.
– Если кто совершит поджог и будет обнаружен, то лишить того жизни. Вскоре были захвачены с поличным два вора. Их немедленно «судили» и приговорили к смертной казни. Сначала убили одного: разбили голову безменом, пропороли вилами бок и мертвого, раздев догола, выбросили на проезжую дорогу. Потом принялись за другого…
Произведение представляет собой дневниковые записи Бунина, веденные им в 1918–1920 годы. В заметках автор отражал свои впечатления и наблюдения относительно событий, происходящих в России в то время.
Москва, 1918 г.
1 января (запись ведется еще по старому стилю). Этот проклятый год закончился. Что будет дальше? Возможно, нечто более ужасное.
Поэтому сегодня уже 18-е.
6 февраля. Во всех газетах пишут о наступлении немцев. Монахи на Петровке колют лед. Глядя на них, прохожие торжествуют и высказывают свое злорадство.
Молодой офицер вошел в вагон трамвая и, покраснев, сказал, что за билет заплатить, к сожалению, не может. Критик Дерман бежал из Симферополя, где, по его словам, творится «неописуемый ужас»: рабочие и солдаты «ходят прямо по колено в крови».
В паровозной топке заживо зажарили некого старика-полковника. Поминутно слышно вокруг о том, что время беспристрастно разбираться в русской революции еще не настало. Однако истинная беспристрастность вряд ли возможна. Главное, что наша «пристрастность» для будущего историка будет очень дорога. В это время не только «революционный народ» в центре событий, но и обычные люди. Полчища солдат с мешками устремляются прочь из Москвы, опасаясь, что их отправят защищать Петербург от немцев. Мальчишка-солдат на Поварской улице, оборванный, тощий и мертвецки пьяный, мордой ткнул мне в грудь, назвал деспотом и плюнул в меня, отшатнувшись. Стены домов оклеены афишами, которые уличают Троцкого и Ленина в том, что они связаны с немцами и подкуплены ими. Задаю вопрос Клестову: сколько получили эти мерзавцы? На что он отвечает: порядочно.
Из разговора с полотерами: у них все плохо, что будет дальше – один бог знает. Полотеры – народ темный, что они знают? Из тюрем преступников напустили, они и управляют, а их не выпускать надо было, а расстрелять из поганого ружья. Ссадили царя, а ведь при нем не было подобного. Большевиков же не сопрешь. Ослаб народ совсем… Всего-то большевиков наберется сто тысяч, а народа - сколько миллионов, а ничего он не может. Открыть бы казенку, да дать народу свободу, растащил бы он большевиков с квартир по клокам.
Из разговора, случайно подслушанного по телефону: что делать с 15-ю офицерами и адъютантом Каледина? - Расстрелять немедленно.
Снова манифестации, плакаты, знамена, музыка -в сотни глоток раздается: «Вставай, подымайся, рабочай народ!». Первобытные, утробные голоса. У женщин чувашские и мордовские лица, у мужчин, будто специально подобранные – сплошь преступные, а некоторые - прямо сахалинские. Лица каторжников римляне клеймили словами: «Сауе гигет». Эти лица не нуждаются в клеймении: на них и так все видно.
Читали статейку Ленина. Жульническая и ничтожная! Речь Ленина на Съезде Советов. Это настоящее животное! Читал о трупах, стоящих на дне моря-утопленные, убитые офицеры. И рядом - «Музыкальная табакерка». Лубянская площадь сверкает на солнце. Из-под колес брызжет жидкая грязь. Вокруг – Азия: мальчишки, солдаты, торговля пряниками, маковыми плитками, халвой, папиросами… Солдаты и рабочие, снующие на грохочущих на грузовиках, имеют торжествующие морды. Толстомордый солдат говорит о том, что, разумеется, социализм невозможен прямо сейчас, но все-таки буржуев перерезать надо.
Одесса. 1919 г.
12 апреля (старый стиль). Прошло почти три недели после нашей погибели. Пустой и мертвый порт, загаженный город. Только сегодня пришло письмо из Москвы, отправленное 10 августа. Впрочем, русская почта давно кончилась, еще летом 17 года: как только, на европейский лад, у нас появился «министр почт и телеграфов…». Впервые появился у нас и «министр труда» - с этого момента Россия перестала работать. Каинова злоба, кровожадность и дикое самоуправство стали править в России с того дня, когда были провозглашены свобода, братство и равенство. Людьми овладело исступление и острое умопомешательство. За малейшее противоречие орали друг на друга: «Я тебя арестую, сукин сын!».
Мои изображения русского народа, будто бы сплошь черные, воспринимались с негодованием. Кем? Теми, кто был вскормлен и вспоен этой самой литературой, сто лет позорившей все классы: «попа», мещанина, «обывателя», полицейского, чиновника, помещика, зажиточного крестьянина - то есть всех, кроме этого самого «народа».
Все дома сейчас темны, весь город в темноте, за исключением тех мест, где располагаются разбойничьи притоны. В них горят люстры, слышны звуки балалайки, стены увешаны черными знаменами с изображением белых черепов и словами: смерть буржуям!
Вот оратор кричит, заикаясь, брызжа слюной, его глаза кажутся особенно яростными, сквозь криво висящее пенсне. Галстучек сзади высоко вылез на грязный бумажный воротничок, на нем донельзя запакощенный жилет, кургузый пиджачок с перхотью на плечах, а жидкие сальные волосы на голове всклокочены… Неужели эта гадюка испытывает «пламенную, беззаветную любовь к человеку» и одержима «жаждой красоты, добра и справедливости»!
В народе есть два типа. Один - Русь, другой - Чудь. Однако в обоих присутствует страшная переменчивость обликов и настроений, как говорили в старину, - «шаткость». Сам народ метко сказал: «из нас, как из древа, - и дубина, и икона». Разница лишь в том, кто обрабатывает дерево - Емелька Пугачев или Сергий Радонежский.
Новые успехи мужественной Красной Армии ознаменовались расстрелом 26 черносотенцев в Одессе.
Говорят, что нас ожидает такой же дикий грабеж, как и в Киеве: «сбор» обуви и одежды. Даже днем жутко: в огромном городе нет жизни, все сидят по домам, на улицу выходят мало. Город будто завоеван каким-то особым народом, представляющим собой нечто более страшное, чем печенеги для наших предков. Завоеватель торгует с лотков, шатается по городу, плюет семечками, и разговаривает «матом». Вот по Дерибасовской за гробом какого-нибудь жулика движется огромная толпа, просто так, для развлечения, чтобы посмотреть на «павшего борца», лежащего в красном гробу. И тут же видны черные бушлаты играющих на гармонях, весело отплясывающих матросов и вскрикивающих «Яблочко».
Вообще, только город наполняется «красными», мгновенно меняется толпа на улицах. На этих лицах нет простоты и обыденности. Они резко отталкивающие, отвратительны в своей злой тупости и каком-то угрюмо-холуйском вызове всем и всему.
На Марсовом Поле я наблюдал своеобразное жертвоприношение революции – комически выглядевшие похороны героев, павших за свободу. Это было издевательство над мертвыми, заколоченными в почему-то красные гробы, лишенными христианского погребения и закопанными в центре города живых.
В «Известиях» замечательным русским языком написано: «Крестьяне говорят, дайте нам коммуну, лишь бы избавьте нас от кадетов…»
Не менее оригинальная подпись под плакатом гласит: «Не зарись, Деникин, на чужую землю!»
Одесская чрезвычайка взяла новую манеру пристреливать - прямо над клозетной чашкой.
В газетах предупреждают о том, что скоро электричества не будет вследствие полного истощения топлива. Всего в один месяц обработали все: теперь нет ни фабрик, ни трамваев, ни железных дорог, ни хлеба, ни воды, ни одежды - совсем ничего!
Вчера поздним вечером, явились с «комиссаром» нашего дома для измерения длины, ширины и высоты всех комнат с целью «уплотнения пролетариатом».
Но почему же комиссар и трибунал решают все? Почему не суд? Просто-напросто потому, что решительно шагать по колено в крови можно только под защитой этих священно-революционных слов.
Все хотят, чтобы их жизнь протекла без потрясений. Иван Бунин тоже этого хотел. Но ему не повезло. Вначале первая мировая война и поражения русской армии, а затем, уж и вовсе революция с её неизбежными ужасами, когда все прошлые обиды вдруг припоминаются не на основе права, а просто так, и законы перестают действовать. Наоборот, появляются какие-то новые законы и новое право.
«Окаянные дни» - это литературно оформленные дневники писателя, которые он писал во времена русской революции. Произведение было написано и изданы за границей России, после иммиграции писателя в Западную Европу, и конечно свидетельствует о его негативном отношении к происходящему, и конкретно к Советской власти.
В дневниках хорошо прослеживается личного отношение писателя к происходящим событиям – он всё осуждает. Если А. Блок и В. Маяковский восприняли революцию с восторгом, то и. Бунин тут же осуждает их.
Своего друга Валерия Брюсова, поэта-символиста, Бунин вовсе обливает грязью, как беспринципного человека. В связи с этим, думается, что оформляя свои дневники и воспоминания в виде литературного произведения после эмиграции, Иван Бунин был всё-таки эгоистичен, и считал свою точку зрения на происходящее в России единственно правильной, и в этом произведении ясно видно, что у него был достаточно деспотичный характер.
Ивана Бунина считают хорошим русским писателем, но, судя по этому произведению, он не очень любил свой народ. Он, хоть и захудалый, но барин, и барское поведение ему привычно. Вот он вспоминает, как женщина зимой на санях, через двадцать вёрст, привозит ему какое-то никчемное письмо и просит за это доплатить. А он раздражается на её меркантильность и только потом, где-то в Париже, думает: а ка же она, через мороз и снега возвращалась домой. И вот представьте себе, что только через много лет он понимает, что ему это письмо могли и не привезти.
В это сложное время, всё, что говорят ему обычные люди, Бунин воспринимает раздражённо. Вся эта, заговорившая вдруг «чернь» воспринимается им чрезвычайно отрицательно. Такое ощущение, что он их никогда не видел, что они существа из другого мира, что они себя неправильно ведут и неправильно говорят. Мир, по его мнению, перевернулся.
Тогда, когда многие из его собратьев из литературного цеха с восторгом, или лояльно приняли революцию, Бунин принял её, как окаянные дни (то есть, как время отверженное).
Удручает то, что в его произведении (хоть и хотелось бы что-то услышать от умного человека) нет ни анализа ситуации, ни анализа причин: почему это произошло? Одни эмоции и жалобы на хамство простолюдинов. А он сам-то кто?
Несколько интересных сочинений
- Сочинение Что значит быть «благодарным сыном»?
Все ли одинаково понимают слово – благодарность? Дарить благо, значит, безвозмездно делится хорошим чем – то, быть признательным за поступок. Все грани характера, как позитивные, так и отрицательные закладываются в человеке
- Женские образы в романе Гончарова Обломов сочинение с планом
Я опишу и раскрою главных женщин из романа Гончарова « Обломов», что связывает их между собой этих женщин. У женщины в этом романе совсем разные по жизни, полные противоположности объединяет их только переживания связанные с героем Обломовым
- Образ и характеристика Анны Николаевны в повести Гранатовый браслет Куприна сочинение
Анна Николаевна является одним из второстепенных персонажей произведения, сестрой главной героини романа Веры Николаевны Шеиной.
- Композиция поэмы Пушкина Медный всадник
В поэме Пушкина «Медный всадник» сочетается не только историческая, но и социальная проблема. Его слог немного напоминает другое интересное и популярное произведение автора под названием «Евгений Онегин»
В своём рассказе «Тихое утро» Казаков повествует о дружбе двух мальчишек из разных социальных слоев, о взаимопомощи. Ю.П. Казаков рассказывает о деревенской жизни и показывает нам насколько разное деревенское и городское население.